Лотерея [Подтверждение] - Прист Кристофер

Я был ошеломлен тем, что Грация меня отвергла. Я вернулся к ней, даже не задумываясь, что ей скажу и что может случиться; мне казалось, что моя новообретенная внутренняя сила без труда разрешит все проблемы. А тут оказалось, что она сильнее меня.

Молния на саквояже расползлась, выставив напоказ лежащую сверху рукопись. Я вынул ее и начал листать при свете уличного фонаря. Повествование было здесь, все на месте, но слова исчезли. На некоторых страницах имелся машинописный текст, но каждый раз он был зачеркнут и переправлен карандашом. Передо мною мелькали имена и названия: Каля, Мьюриси, Сери, Йа, «Маллигейн». И брызги крови, это Грация их оставила. Единственные внятные незачеркнутые слова были на последней странице. Слова той фразы, которую мне так и не удалось закончить.

Я снова засунул рукопись в саквояж и присел на корточки у заглубленной в стену двери какого-то магазина. Если страницы стали бессловесными, повествование неповеданным, нужно было начинать все сначала.

Со времени, когда я жил в Эдвиновом коттедже, прошло больше года, и в моей жизни случилось много такого, что не попало в рукопись. Мое пребывание в этом самом коттедже, гостевание у Фелисити, возвращение в Лондон, мое открытие островов.

А самое главное, в рукописи не было ни слова о ее создании, ничего об открытиях, сделанных мною попутно.

Сидя там, на ветру, у двери магазина, с зажатым между коленями саквояжем, я понимал, что излишне поторопился с возвращением к Грации. Мое определение себя страдало неполнотой. Сери была права: мне требовалось полностью погрузиться в острова разума.

Раздумья о стоящей передо мной задаче переполнили меня возбуждением. Я встал и быстро пошел к центру Лондона. Завтра я все продумаю, найду какое-нибудь жилье, а может быть, и работу. И каждую свободную минуту я буду писать, создавать свой внутренний мир, спускаться в него. Там я смогу найти себя, там я смогу жить, там я смогу найти радость. И Грация меня больше не отвергнет.

Мне казалось, что я остался наедине с этим городом, с освещенными витринами магазинов, с темнеющими домами, опустевшими тротуарами, с горящими и подмигивающими рекламами. Я почувствовал, как волны моего осознания разбегаются во все стороны, охватывают весь Лондон, катятся дальше. Я шагал мимо припаркованных автомобилей, не убранных еще мусорщиками черных мешков с отходами, пустых пластиковых коробок, банок из-под пива и сока. Я поспешал через перекрестки, на которых огни светофоров переключались ради отсутствующих машин, мимо сплошь покрытых надписями стен, мимо укрывшихся за железными ставнями контор и закрытых станций метро. Вокруг меня смутно высились здания. А впереди — ожидание островов.

23

Мне все время мерещилось, что Сери здесь, рядом, на корабле. После отплытия с Хетты, где я временно укрылся, сбежав из клиники, мы зашли сперва на Коллаго, и вполне возможно, она села на наш корабль. От швартовки до самого отплытия я простоял на палубе, скрытно наблюдая за поднимающимися на борт пассажирами; Сери среди них вроде бы не было, но нельзя было исключать, что я ее прозевал.

Мы шли с Хетты в Джетру через Мьюриси, и едва ли не каждый день я ее видел. Иногда она мелькала на противоположном конце корабля: знакомая посадка белокурой головы, цвет и покрой одежды, характерная походка. Однажды я даже не носом, а каким-то шестнадцатым чувством уловил в битком набитом салоне некий конкретный запах, ассоциировавшийся у меня с ней и только с ней. Раз за разом вспоминалась Матильда, которую я когда-то принял за Сери. Чтобы вспомнить ее получше, я обратился к своей рукописи.

В такие моменты я начинал рыскать по кораблю, высматривая Сери, хотя и не обязательно желая ее найти. Мне нужно было избавиться от неопределенности, ведь я одновременно и хотел, чтобы она была на борту корабля, со мною, и нет. Я был одинок и растерян, и она создала меня заново после лечения; с другой стороны, чтобы найти себя, я должен был отвергнуть ее взгляды на мир.

Иллюзорная Сери была лишь частью более широкой двойственности.

Моя личность распадалась надвое. Я был то, чем сделали меня Сери и Ларин, и я был то, что узнал о себе из неправленой рукописи.

Я без спора принимал малоудобную реальность переполненного корабля, кружной маршрут через Срединное море, острова, куда мы заходили, дикое смешение культур и диалектов, непривычную пищу, жару и умопомрачительной красоты пейзажи. Все это было вполне материальным и осязаемым, однако внутренне я знал, что ничто из этого не может быть реальным.

Мысль о такой дихотомии воспринимаемого мира повергала меня в ужас, словно, перестань я в него верить, исчезнет этот корабль.

Я ощущал себя главной фигурой на корабле, ведь именно от меня зависело продление его существования. Быть ему или не быть — это было моей дилеммой. Я знал свою чуждость островам. Внутренне я признавал глубокую и ясную истину про свою самость: я прозрел себя сквозь метафоры своей рукописи. А внешний мир, воспринимаемый анекдотически, обладал вполне убедительной осязаемостью и бессмысленностью. Он был случаен, он не поддавался контролю, в нем не было логического сюжета.

Все это высвечивалось особенно ясно, когда я думал об островах.

После операции, когда я наново узнавал о Сказочном архипелаге, мне казалось, что я творю его в своем мозгу. Я ощущал себя центром, из которого расходятся, постепенно захлестывая весь Архипелаг, волны осознания.

С течением времени объем моих познаний менялся, а вместе с ним менялся и воображенный образ. В силу ограниченности моего понятийного словаря процесс творения развивался медленно. Сперва острова были не более чем формами, контурами. Затем добавился колорит — ослепительно яркий и дисгармоничный, — затем они были украшены цветами, заселены птицами и насекомыми, застроены домами, иссушены пустынями, истоптаны людьми, захвачены джунглями, исхлестаны тропическими ливнями, омыты приливными волнами. Первое время эти воображенные острова не находились ни в каком родстве с Коллаго, местом моего духовного возрождения, но затем пришел день, когда Сери случайно, мимоходом поставила меня в известность, что Коллаго тоже один из них. Воображаемые, мною сотворенные острова мгновенно переменились, теперь океан был усеян сплошными Коллаго. Позднее, узнавая все больше и больше, я перестраивал их и перестраивал. Когда у меня развилось то, что я назвал вкусом, я начал творить острова, исходя из моральных и эстетических принципов, стал наделять их романтичной атмосферой, культурными и историческими качествами.

И на каждом этапе этой бесконечной перестройки моя концепция островов обладала логической завершенностью.

А потому острова реальные и виденные мною с корабля были неиссякаемым источником удивления, которое, если подумать, и представляет собой истинную радость любого путешествия.

Я был зачарован непрерывной сменой великолепных, словно измышленных чьей-то буйной фантазией картин. Острова разнились климатом, растительностью, геологией, уровнем промышленности и сельского хозяйства. Острова крошечного скопления, означенного на карте как группа Оллдус, были обезображены многовековой вулканической активностью: пляжи здесь были сплошь черные, на мрачных иззубренных пиках не росло ни травинки, прибрежные утесы состояли из выветренного базальта и свежих потеков лавы. В тот же самый день мы миновали группку безымянных островов, низких, болотистых, сплошь заросших мангровыми деревьями. Здесь наш корабль был атакован бессчетными тучами каких-то летающих насекомых, которые принялись кусать нас и жалить и не отставали до самой ночи. Острова поприветливее встречали нас уютными бухтами, аккуратными, радующими глаз поселками и возделанными полями, местной пищей, вносившей приятное разнообразие в скудное корабельное меню.

Я проводил большую часть времени на палубе, наблюдая за непрерывной, нескончаемой сменой декораций, упиваясь этим зрелищем, как заправский гурман — изысканными деликатесами. И я был не одинок: многие другие пассажиры, в которых я с уверенностью определил природных островитян, проявляли ту же, что и я, склонность. Острова не поддавались описанию и интерпретации, их можно было только прочувствовать.